Ормонд открывает глаза и видит перед собой другую женщину. Как ее там? Ах да, Вергилия. У нее немного усталый вид.
- Поспи, если хочешь, - предлагает ей Карн со слабой улыбкой. Теперь и говорить становится сложно. – Со мной уже ничего не случится, правда.
Вергилия чуть вздрагивает при звучании голоса – весь их долгий путь сопровождался тяжелым молчанием, прерываемым разве что робкими просьбами медсестры принять очередную порцию лекарства – и в растерянности смотрит на своего измученного пациента. И снова ее тело и душу пробирает волна отчаянного страха, что она ничем, в итоге, не сможет ему помочь. А ведь такой еще молодой, такой красивый…
- Все хорошо, - Вергилия находит в себе немного сил на ответную улыбку, - я не устала.
Это ложь. Вайтстоун никогда не умела врать и об этом прекрасно знает. Поэтому поспешно прячет глаза. Она не спала уже более суток, и кто знает, сколько часов ей предстоит выдержать, бодрствуя. Это как страх новоиспеченной матери, сторожащей сон своего первенца: ведь в любой момент, по провидению Божьему, он может перестать дышать. Пускай шансов мало, но Вергилия себе никогда не простит, если ее усилия не будут максимально приложены для спасения Ормонда Карна. Скоро, совсем скоро они приедут в больницу, и тогда… Но ей ли не знать, что там кочевники никому не нужны.
Дорога изнурительна. Время от времени под старые колеса попадают колдобины, и вся телега сотрясается вместе с ее пассажирами. В очередное подобное сотрясение, сумка с медикаментами подскакивает, и Вергилия цепляется в нее, бережно прижимая к себе. Сквозь грубую ткань явно ощущается прохладная поверхность чего-то гладкого. В раздумьях, девушка вновь смотрит на своего пациента. Все же кому-кому, а сон сейчас нужен уж точно не ей.
Достав из сумки склянку с прозрачной субстанцией, Вергилия неуверенно держит ее в руках, после чего все-таки решается. Где-то под бинтами нашлась еще не вскрытая пачка шприцов. Девушка пытается открыть склянку, но крышка не желает поддаться ее обессиленным девичьим рукам. Ормонду становиться скучно: за время болезни он досконально изучил ритуал введения снотворного. Он не видит больше причин сопротивляться подступающему к самому сознанию беспамятству и прикрывает глаза. Не желая тревожить больного, Вайтстоун нерешительно обращается к извозчику:
- Простите, вы не могли бы мне помочь?...

Это был последний раз, когда он назвал ее по имени. В тот же день он заявил, что она свободнее Соединенных Штатов Америки двадцатого века и мятежнее варшавского гетто сорок третьего года, и дал ей такое прозвище – «Свобода». С этого самого момента он полюбил ее, как любят редких женщин: он был весь пропитан ей и весь принадлежал ей. В общине начали поговаривать, что Зима потерял голову: он не узнавал своих соседей из общины, не помнил, к какому сроку нужно доставить почту и нередко по просьбе темноволосой чаровницы прятал у себя тот или иной контейнер весьма сомнительного происхождения.
Впрочем, Эрга тоже его любила, правда, по-своему, как каратель любит свою винтовку. Если ей нужно было похвалить человека или вещь, она говорила: «Надежен, как Ормонд Карн». Он гордился этим.
Первое, что слышит Карн, приходя в себя, это недовольное бормотание извозчика:
- Гошпади, и чего в такую даль тащиться-то, как будто парень дома помереть не мог спокойно? Вона, того и гляди прикажет долго жить по дороге, а мне чего, яму ему копать?.. Нет уж, барышня, мы так не договаривались...
Непосредственно за этим монологом следует сердитое шипенье медсестры. Ормонд заставляет себя открыть глаза и видит низкое серое небо, изрезанное ломаными линиями голых веток. Ага, вот оно что, значит, он лежит на спине... К нему склоняется девушка, кажется, медсестра, ее имя не приходит на ум. В ее больших – собачьих – глазах он читает неприкрытый страх.
- Что, неужели все так плохо? – не без усилий произносит он и не узнает свой голос.
- Да ну что ты, не говори ерунды! Совсем скоро ты пойдешь на поправку, вот увидишь, – поспешно возражает она.
Ормонда подмывает спросить, отчего она лжет, но он сдерживается. Горько осознавать, что человек, провожающий тебя в последний путь, не имеет мужества сообщить тебе правду. В то же время ему немного жаль эту девочку: она так хочет, чтобы он жил, а он не может оправдать ее надежд. Она, наверное, даже плакать будет... Карн отворачивается. Вергилия закусывает губу. Перед Зимой снова, как живая, встает Свобода.

Резкий толчок и грубоватый возглас извозчика:
- Приехали!
Вергилия с унынием смотрит на старое здание больницы. До этого мгновения все ее желания сводились только к одному: только бы доехать! А дальше…а дальше не так уже будет страшно. Но и это оказалось обманом.
- Ты способен идти, опираясь на меня? – дрожащим голосом спрашивает она у Карна, хотя, поддержка нужна была скорее ей. 
- Идите к черту! – в ярости хрипит Ормонд, довольно четким движением отталкивая руку медсестры. Рассеянный свет февральского солнца нестерпимо режет воспаленные глаза. Он никогда не думал, что умирание может продолжаться так долго. Он хочет увидеть свою Свободу, ее одну, а ее нет, есть только эта наивная дура, продлевающая его мучения. Заходясь в жестоком приступе кашля, Карн с новой силой ощущает боль в груди, которую раньше, видимо, смягчало действие лекарств. Когда он впервые узнал, как болит сердце?..
Конечно, когда вернулся ранним утром из поездки по делам общины. Он был рад морю – лазурной полоске справа – зелени благоухающих садов и изогнутым силуэтам голубых гор, он скучал по Эрге и предвкушал радость встречи. Но возле самого ее дома Зима столкнулся с другим парнем, с высоким, смуглокожим, незнакомым Аполлоном, источающим аромат дорогого парфюма. У парня была легкая походка и довольный вид. Его улыбка ножом вошла в самое сердце, а легкомысленный мотив, который он насвистывал, прозвучал траурным маршом. Зима застыл на месте. Ну что же, так бывает. Значит, он должен пойти и сказать Свободе, что он любил ее больше жизни, но теперь все кончено, разумеется, и она сама этого хотела, если предпочла ему Аполлона. Вот так вот просто, разом, по-мужски он прервет все их отношения. Это будет нелегко, но он справится.
Он поднялся на крыльцо и позвонил в дверь. Эрга предстала перед ним почти сразу, в одной его рубашке – его, Ормонда. Своеобразный трофей и предмет ее гордости. Кочевник бросил на пол свою дорожную сумку и обнял ее даже крепче обычного. От ее смоляных черных волос пахло так же, как от Аполлона. У Ормонда разрывалось сердце.
Она почувствовала его смятение:
- Что-то случилось?
- Ничего, моя Свобода, абсолютно ничего, - ответил он, не выпуская ее из объятий. От его решимости не осталось и следа. «Что же ты со мной делаешь, Эрга?..» Он презирал себя за малодушие, но ничего не мог с собой поделать. В конце концов, они не клялись друг другу в вечной верности. И потом этот парень – красавец, черт возьми, красавец, никто перед таким не устоял бы! Все правильно и логично, так, как должно было быть. Нельзя любить Свободу и одновременно желать одеть на нее строгий ошейник – разве он не знал этого раньше?.. Это же просто, как дважды два, и верно, как то, что Земля круглая. Так почему же не проходила ноющая боль в сердце?..

- …А я тебе говорю, что это помешательство! – раздраженный мужской голос доносится из коридора, но даже за закрытой дверью его все равно отлично слышно в палате, - сколько можно, Вергилия, возиться с полуживыми трупами, Бездна тебя побери?! Да раз тебе это так нравится, почему ты не пошла в патологоанатомы!?
- Бернард… - в противовес мужчине, медсестра говорит тихо, шепча. По ее тону можно судить, что девушка едва сдерживает слезы. Уже четвертую ночь она ночует в больнице, потому как ни кто из персонала, даже уборщики, отказывают ей хоть одни глазком приглядывать за больным. Она их понимает: зачем им лишняя морока, и без того проблем хватает. А зачем она, собственно, Вергилии? За чем она гонится? Ведь, в конечном счете, ей вряд ли отплатят душевным «спасибо», что уж говорить о чем-то ином. Чтобы отогнать от себя гнусные мысли, медсестра встряхивает головой.
- Это моя работа.
- Работа, говоришь? – в его словах звучит ирония, - работа – это когда ты зарабатываешь деньги, принося их в дом. А это – помешательство. Что ж, быть может, твои больные когда  ни будь заменят тебе семью.
Этот разговор длится еще долго. В результате Вергилия с убитым видом возвращается в палату. Ей, очевидно, хочется рыдать навзрыд, однако, слезы высохли…или заледенели? Быть может, он все-таки прав?
На старую тумбочку возле койки бесшумно ложатся два помятых билета.
- Этот цирк приезжает в наш город один раз в два года.
В тот вечер на южной окраине города было удивительно много народу. В такие сложные времена минуты веселья ценятся особенно высоко.
Свобода шла, ловко уклоняясь от встречного потока людей, оставляя Ормонда чуть позади себя. Тогда она была излишне порывиста, однако, это ни в коем случае нельзя было назвать возбужденностью или чем-то в этом роде.
Отношение Эргабетт к своему любовнику (с ее стороны стоит избегать слова «возлюбленный») очень часто меняло свои «обличия», особенно в последнее время. Она могла целый день держать Карна за руку, не отпуская ни на одно мгновение или же, наоборот, не удостоить его ни одного нежного прикосновения на протяжении длительных часов. Этот вечер отожествлялся с отношением второго рода.
Сам цирк со своими клоунами и акробатами был более, чем заурядный. Это Эрга заявила кочевнику еще утром. Тем страннее было ее рвение попасть сюда.
Здесь не было даже арены. Посетители могли в свободном порядке лицезреть номера, предлагаемые им репертуаром бродячего цирка. Очень быстро кочевник и контрабандистка проскочили мимо клоунов (Эрга призналась, что их терпеть не может) и дрессировщиков с их, как выразилась девушка, рабами. Последующая прогулка снизила свой темп. На их пути встретились жонглеры с акробатами, факиры и канатоходцы. Возле последних Эргабетт придержала Ормонда за руку. Удостоверившись, что на них никто не обращает внимание, Свобода бесцеремонно сунула свой потрепанный рюкзак Карну в руки. Судя по весу, в нем явно что-то было. Только вот что именно – молодому кочевнику лучше всего не знать.
- Стой здесь и никуда не уходи, ладно? Я скоро вернусь, - дабы подтвердить свое обещание, она запечатлела на губах Зимы мимолетный поцелуй и в мгновение ока скрылась из виду.
В окружении ровным счетом ничего не изменилось: все тот же гам, музыка, детский смех. Вот только Свобода… куда-то делась. На самом деле, именно в толпе, а не где-то именно еще, чувствуешь свое одиночество.

Однажды Карн обнаружил, что мчится по горной дороге на мотоцикле, перекрывая все ограничения технических возможностей и здравого смысла. Справа от него синела морская гладь, справа нависала гранитная глыба гор. Машина, мощный, красивый зверь, выла от боли и молила снизить скорость, но кочевник упрямо выдерживал сумасшедший темп, заходясь от неведомого до этого восторга. На особенно крутом вираже узкого серпантина он едва справился с управлением – за мгновение до непоправимого падения с обрыва машина все же неохотно послушалась и позволила положить себя на бок, вписаться в поворот. О чем в тот момент думал Зима? О том, что у него есть крылья благородно-серого цвета, подобно оперению цапли. Эрга подарила их ему просто так, на удачу, и вот сейчас они спасли ему жизнь.
Узнав о маленьком приключении Ормонда, едва не стоившего ему жизни, Эрга победоносно улыбнулась, торжествуя, что смогла обратить юношу в свою веру.
Был дождливый осенний день, который, впрочем, ничем не отличался от прошедших двух недель. Вряд ли он мог предположить, что именно в эти промозглые ветреные часы состоится их последняя в жизни встреча. 
Голову Свободы покрывал черный капюшон. Вид у нее был будничный: все те же потертые джинсы, из под куртки красовался подол очевидно мужской рубашки. А за спиной привычный рюкзак с «человеческим счастьем». Хотя, вполне возможно, что именно в тот день этого самого «счастья» там и не было, если судить, с какой дерзкой отвагой она флиртовала с патрульным. Впрочем, опасность быть пойманной с поличным ее никогда не пугала. Даже наоборот – раззадоривала азарт и тешила тщеславие.
Тот вечер, пред очередным отъездом кочевника, для Карна оказался необычайно коротким: Эргабетт намеревалась покинуть своего любовника раньше обычного. С чем-то отдаленно похожим на печаль, но без малейших сомнений, Свобода запечатлела на губах Ормонда свой последний поцелуй. В тот день и разговора-то толкового не получилось.