Молодая учительница сидела напротив Юджина и со спокойной полуулыбкой размешивала сахар в заказанном кофе. Ложечка поблескивала меж пальцев, терпеливо водящих её по кругу раз за разом, словно поплавок на черном нефтяном пруду или стрелку часов; иногда в чашке женщине грезился циферблат с большими матовыми цифрами. Они отсчитывали время до момента, когда можно будет уйти домой и сесть проверять тетрадки школьников.
Ханна думала о Карателях, бесталанном писателе и кухонном ноже в сумке. Эти три вещи не нравились ей абсолютно, но были, так уж повелось, неотъемлемой частью их с Рейном общей работы.
- Поучаствую, по первому Вашему слову – полька подняла голову и с вежливой строгостью взглянула на мужчину, а после обратила взгляд к “сцене” и литератору на ней, пряча гаснущую улыбку за фарфоровым полукружьем чашки.
В отличие от Юджина, ей могло быть интересно обсуждение этого якобы бестселлера, собравшего присутствующих в одну невнятную безликую толчею. Могло бы, возможно, но только при других обстоятельствах. Сейчас же все существо Горски было повернуто к сидящему по ту сторону стола начальнику: он был эпицентром её размышлений, тем самым Римом, от которого не убежать ни по одной из известных ей дорог. Женщина безмерно уважала главу оппозиции и доверяла ему, поэтому подчинялась Рейну действительно по первому слову. Но вопросы задавать, тем не менее, считала нужным.
- Что Вам известно об этом Карателе?
Кофе по качеству было сродни вдохновенным помоям, составляющим речь писателя. Женщина сделала еще один глоток, но после решительно отставила чашку подальше, чтобы ненароком не потянуться к напитку снова. Её маленькие бледные ладони скромно легли на край столешницы и разбежались в аккорде на воображаемом рояле, словно разговор, затевающийся между двумя оппозиционерами, и вправду был не намного серьезнее обсуждения погоды. 
Она не спрашивала ни о “важном человеке”, ни о том, для чего тот нужен Подполью. Зачем? Рано или поздно сведения все равно осядут в голове хранителя. Горски по обыкновению интересовал только носитель памяти, которую следовало присвоить: кто он, где найти, насколько опасен. У молодой учительницы было очень много забот по этому поводу.
В одиночку следует действовать или Юджин позаботиться о прикрытии. Понадобиться ли ради него доставать из-под подкладки нож. Справиться ли, в случае неудачи, это тело, обученное Рудой действовать жестоко и беспощадно – или удастся решить все трудным, но бескровным путем.
Чужие воспоминания никогда не даются чтецу легко. Есть такая, очень недобрая по отношению к Ханне, примета.

Отредактировано Ханна Горски (25.04.2011 13:06:44)

Маленькие зрачки женщины неторопливо очертили профиль на карточке, а после чуть расширились, словно подслеповатый объектив фотоаппарата, и этим движением захватили незнакомое лицо в плен. В просторной кладовой памяти Горски люди и вещи увязали как насекомые в янтаре: видимые всегда ясно и подробно, они навечно консервировались, чтобы полька могла возвращаться время от времени к своей коллекции и использовать их на благо Стены. Этот человек, Эдгар, теперь так же превратился в распятое микро-воспоминание. Повторного взгляда на снимок не потребуется, и Ханна молча, прикрыв узкой ладонью от чужих глаз, убрала его на дно своей потрепанной сумки. За подкладку, поближе к ножу.   
Лилия Эштроп. Учительница мягко облокотилась на стол и подперла щеку кулачком, продолжая слушать и одновременно не слышать голос Рейна. Нет, его инструкции были предельно понятны Ане. Мужчине не пришлось бы разъяснять, какое место в плане займет девочка, и как с её помощью подобраться вплотную к молодому отцу; просто женщина легко перенимала всю картину предстоящего дела целиком, уже предполагая, что придется делать.
Она помнила ученицу Эштроп, которой очень не нравилось, когда её имя сокращают до “Лили”, словно полновесное “Лилия” могло сделать свою хозяйку взрослее. Помнила, что ей всего девять, и, - хотя почти все дети в Зимтауне немного похожи на пугливых взъерошенных птиц, - что она чаще других бывает замкнута и серьезна. Горски не знала, каково это, потерять мать насильно; зато могла безошибочно воскресить в памяти то чувство, с которым добровольно покидала своих рано поседевших родителей, раз и навсегда отсекая себя, словно испорченный плесенью ломоть, от светлого понятия “семья”. Эта боль была старой как мир и текла по телу вместе с кровью. 
- Как пожелаете.
Ханна внимательно всмотрелась в лицо Юджина, говорившего о Фальке, - может быть, хотела заметить там сожаление или злость, чтобы лучше осознать сказанное. Доминика полька знала, как знала практически всех подпольщиков: это было частью её работы. Что он мог совершить такого, что подвело его под подозрение? Выражение лица лидера по-прежнему оставалось ровным, а улыбка не потеряла ни градуса теплоты, и судить по ней было совершенно не о чем. Учительница кротко улыбнулась в ответ, тихо обронив:
- Все будет сделано. Вам не стоит беспокоиться об этом.
Скрипнул отодвигаемый стул, женщина поднялась и, накинув на плечи пальто, неторопливо направилась к выходу. Её руки крепко сжимали сумочку, хотя шаг был легким и почти беззвучным, словно над душой молодой оппозиционерки не властвовали никакие тревоги. Это было не так – и Рейн наверняка прекрасно умел видеть сквозь деланную беззаботность подчиненной.
Квартира встретила свою хозяйку тишиной, выстилая пол длинными закатными тенями. Горски наскоро разогрела ужин, мечась мыслями от плиты на крохотной кухне до разложенных на столе тетрадок, перескакивая с Шекспира на котлеты и посуду, весело хрустящую под пальцами в мойке, пока, наконец, все вечерние дела не были переделаны и не наступила ночь. Женщина привычно потянулась в свою комнату, зажгла ночник у кровати; она не любила темноту с самого детства. Расплетаемая ко сну коса распадалась на тяжёлый, абсолютно черный в свете лампы водопад, а отражение в зеркале открывало рот в бесноватой колыбельной, временами начиная бросаться на стекло с той стороны. “Уймись” – Ханна окатила свою альтер эго волной вязкой, как патока, ласковой ненависти: и Руда захлебнулась на полувопле, отступила еще дальше, в окраинную сумрачную комнату сознания, где она обычно по-животному бродила из угла в угол.
Молодая полька устало закрыла глаза и провалилась в глубокий сон.   

Лилия Эштроп.
Перекличка завершилась быстро, ученики притихшей стайкой смотрели на свою молчащую учительницу. Все, кроме одной, чья парта недобрым провалом темнела среди занятых мест, прямо по центру маленького класса. Горски замерла на целых три минуты, привычно упираясь кулачком левой руки в щеку, и, теребя правой карандаш, которым только что ставила присутствие в журнале, глядела поверх детских голов.
Лилия Эштроп отсутствовала сегодня.
- Итак, мы говорим о Уильяме Шекспире и его сонетах…
В конце урока, пожалуй, следовало спросить у детей об их однокласснице. А после наведаться в учительскую и выяснить, чем Лили занималась вчера в школе после урока литературы, и не знает ли кто-нибудь из учителей причину её отсутствия.

Отредактировано Ханна Горски (07.05.2011 14:44:11)