Он произвел обычные свои действия — нервно ходил от окна к кофемашине, пока готовился эспрессо, затем вытащил чашку из настенного гарнитура, бросил в нее четыре ложки сахара и залпом выпил. С тем же успехом на месте крепкого кофе мог оказаться дорогой алкоголь, но сейчас Адольф был слишком напуган.
Тяжелое дыхание пополам с грудным хрипом. Путанные мысли. Желание бросить все, что имеет и бежать, бежать как можно дальше из Женевы. Чтобы его не нашли, не задавали неудобных вопросов и не дай боже, чтобы не упрятали за решетку. В сложившихся непредвиденных обстоятельствах Адольф, покипятившись, побежал бы к старшему брату за инструкцией. Но Потомок еще бушевал, еще смотрел сквозь ярость, не видя, как за застилавшей глаза пеленой спасительно подает сигналы здравый смысл.
Миттенхайн задрал голову. Окружавшее его пространство с каждой минутой все сильнее давило, сжимало что-то в груди, но названия этому «чему-то» Адольф дать не мог. Это была смесь из злобы, страха — который являлся той же злобой, только глубоко спрятанной — и желания оказаться кем угодно, только не собой.
Миттенхайн с какой-то несвойственной ему обреченностью поднял с пола уроненную чашку. Остатки кофе неприятно холодили босые ступни. Поморщившись, Адольф вытер ноги подвернувшимся под руку свитером ручной вязки, затем надел его на себя, нисколько не смущаясь — тот самый, беленький-пушистенький свитер был на нем в тот вечер, о котором Миттенхайн очень не хотел бы вспоминать. Но память как буй — как бы сильно ты не старался утопить воспоминание как можно глубже, оно все равно всплывает на поверхность.
Невыносимая легкость бытия гнала его на улицу, здравый смысл предупреждал, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет, а инстинкты звали на поиски новых неприятностей. Возможно, этим вечером выходки Адольфа попадут на страницы городской газеты.
Наскоро обмотав ладони эластичным бинтом, Хайн вышел из дому. Дверь запирать не стал. Сунув руки в карманы брюк, он понуро побрел куда глаза глядят.

Он завыл в ночи, если бы мог. Рвал бы волосы на голове, орал и топал ногами, швырялся первыми попавшими под руку предметами, если бы не боялся возможных последствий. Но знает, что буйных людей запирают, а таких как он запирают надолго. Знает, боится, но все же хочет быть опознанным, узнанным, признанным. Быть пойманным, загнанным в клетку, стать жертвой бесчеловечных экспериментов. Хоть как-то обозначить свое присутствие в этом мире.
Миттенхайн понуро брел по улицам, куда глаза глядят. Против воли в голове звучали голоса тех, кто по его вине серьезно пострадал. Их было пятеро. Пятеро уверенных в себе парней, хорошо одетых, улыбчивых и дружелюбно настроенных. По крайней мере, так казалось сначала. Они подошли и заговорили: каждый на свой лад, со своей интонацией, со своим потаенным смыслом в словах; кажется, они чего-то хотели.
— Эй, парень, заканчивай здесь шататься.
— Эй, чел, есть пять минут? Потолковать надо.
— Чувак, ну сколько тебя можно ждать? Вали сюда, дело есть.
— Ну, давай, чел… ну же, чего ты?..
И тут же захотелось спрятаться, сжаться в комок, стать невидимым. Но члены музыкальной группы, с которой он играл всю последнюю неделю, задерживались — кажется, улаживали какие-то финансовые вопросы, а Хайн сам попросился на улицу, на свежий воздух. В вопросах формирования цены за выступление он понимал до обидного мало, да и вечер выдался дымным — посетители, его друзья и администратор клуба — все они курили как паровозы и сапожники. 
— Ребят, я по делу здесь. Я друзей жду. — Неуверенный, ломкий голос с интонацией «оставьте меня в покое». С жалким подтекстом «не трогайте меня, пожалуйста».
— Нет, ну надо же! — Они загоготали все разом, и Хайн остро ощутил, как же сильно хочет дышать. Он хотел дышать, но вместо кислорода в легкие проникало презрение.

— Как ребенок, ей богу, — в плевке на асфальт должно было найти себя желание самовыразиться. Но вопреки ожиданиям, удовлетворения он не ощутил. Хайн кусал губы, смотрел только под ноги. Несколько раз он слышал в свою сторону «ну и чудак же этот парень, посмотри на него» и всякий раз его шаг становился быстрее и четче. Миттенхайн почти механически повторял движения солдата на параде: точно заданный ритм шага, твердая поступь. Он никогда не умел адекватно реагировать на стресс, каждый раз справлялся  с ним по-своему. В прошлый раз он горько запил — и после этого месяц не мог выступать.
Он улыбнулся каким-то своим внутренним мыслям и совершенно не заметил, как пришел к тому самому клубу. Здесь произошло то безобразие, за которое Хайн сейчас себя грызет. Здесь же он получит свое наказание? Или будет помилован? Взгляд юноши задержался на огнях неоновой вывески, и следил за причудливыми переливами цветов, когда его настиг чей-то голос.
Хайн инстинктивно обернулся, взгляд механически нашел того, кто к нему обращался.
До него не сразу дошел смысл сказанных молодым человеком слов. Сначала Адольфу показалось, что он ослышался. Но, преодолев смущение (он в кои-то веки оказался нужным), Миттенхайн испытал жгучий стыд.
Адольф сжал ладони в кулаки, странно улыбнулся и решил сознаться.
— Если быть откровенным... — нет, не то. Хайн прочистил горло, не сводя с приятного лица настороженного взгляда. — Так вот, если быть откровенным, я не знаю. Не люблю центр. — "Не люблю светиться среди людей", "не понимаю, зачем тебе моя помощь", говорил его взгляд и нервно теребящие край свитера пальцы в бинтах. Чем дольше он смотрел на этого молодого человека, тем больше параноидальных мыслей закрадывалось Хайну в голову. Что, если этот человек здесь не случайно? Что, если он специально кого-то выслеживает, а к нему обратился потому что потерял след? Что, если?..
Не верил он, что этот человек способен заблудиться. И не очень-то похоже, чтобы он передвигался на своих двоих.

Отредактировано Адольф Миттенхайн (02.05.2014 01:14:03)

В моменты стресса у Адольфа делалось такое странное лицо, будто это не мир так несправедлив и не потому что "просто так получилось", а будто кто-то гадит лично ему. В большинстве случаев так оно и было. 
Патентованный метод борьбы с реальностью, переданный в рассказах на ночь от отца: зажмурить глаза и сделать вид, что ничего не было. Скрестить пальцы, ждать и надеяться на лучшее. Авось пронесет, авось никто не заметит спрятавшегося в ракушку из собственных страхов маленького человека. Миттенхайн-младший всегда улыбался, вспоминая хриплый шепот в тусклом свете настольной лампы. Нормальные родители рассказывают детям на ночь сказки, а его учили, как незаметнее проскользнуть по жизни от подстерегающих на каждом шагу неприятностей.
Вот и сейчас так. Либо зажмурься и сделай вид, будто тебя здесь не стоит или отвечай на вызов. Благо, перчатка в лицо уже брошена.
Жаль? Ему жаль, он не ослышался? Адольф недоуменно нахмурился. Окатил (по-другому не скажешь) стоящего напротив молодого человека оценивающим взглядом с ног до головы, постаравшись, впрочем, сделать это наименее заметно. Тот говорит, что бродит здесь не час и не два, а гораздо дольше. Миттенхайн хмыкнул.
«Ну да. Маме тоже скажи, что не куришь»
А может, зря он так? Может, этот парень — «таблетка» или спасительный остров в безбрежном океане мирской суеты? Миттенхайн на мгновение позволил своей фантазии буйство. Сейчас они по-дружески возьмутся за руки и по-дружески же отправятся искать какой-нибудь бар в центре города. Посидят, поговорят, как приличные люди, не обремененные личностными проблемами и служебными делами.
Хайн скрипнул зубами,  коря себя за непозволительные мысли, сжал ладони в кулаки — и тут же пожалел об этом. Боль пульсарами ударила по венам, и терпеть ее стало труднее. Он коротко вскрикнул, инстинктивно прижал руки к груди. На лице отразилась озабоченность.
— Смотря, что ты ищешь в своем центре, — все же сжалился он, решив рискнуть  и установить коммуникацию. — Если бар — я могу проводить. Если же ты ищешь человека… 
Он кивнул на разноцветную вывеску бара. Он очень боялся, что за ним рано или поздно придут друзья тех, на кого он напал. Поэтому, он был бы совсем не против покинуть этот район.
— … брось эту затею. Гиблый это район. Я здесь живу, — неожиданные для самого Хайна откровения сыпались одно за другим. — Я точно знаю, о чем говорю.
Бинты сильно мешались. Почему он не вымыл руки перед уходом? Запекшаяся корочка крови на костяшках пальцев неприятно чесалась, так и тянуло освободить руки от пропахших чужой кровью тряпок и отбросить ее как лишний груз.
— Кровь?
Вопрос, заданный человеком напротив, прозвучал словно выстрел. Хайн схватился перепачканными руками за сердце. На мгновение его парализовало, он перестал дышать, забыл, как формировать из букв слова, а слова превращать в связный текст.
Его словно молнией прошило с ног до головы. Он знает. Его выследили. Бежать слишком поздно.
— Это полиция?.. — неуверенно прогундосил Адольф, сделав шаг вперед и оказавшись перед молодым человеком практически вплотную. Губы расплылись в улыбке прединсультного. — Вы что, серьезно?..

В голове глухим эхом снова и снова звучал его голос.
«Здесь нет полиции», «Здесь нет полиции», «Здесь нет полиции»…
Взгляд потихоньку мутнел, мир терял в цвете и четкости, язык превратился в наждак. Со стороны могло показаться, если уже не казалось, будто Адольф под кайфом и несет бессвязный бред в тщетном ожидании, что его скоро отпустит. Отчаянные попытки отсрочить свое наказание более не казались Миттенхайну чем-то позорным. Он придумал парочку остроумных, как ему самому казалось, ответов.
Человек напротив снова и снова говорил ему: здесь нет полиции.
А в это время в голове Адольфа звучал собственный голос, приобретший несвойственную ему агрессивность, напор, яд иронии. Последнего хватило бы, чтобы перетравить половину района.
«Нет полиции? А если по-честному?»
«Нет полиции? А если найду?»
Хайн едко усмехнулся, представив, как будет искать у ухоженного молодого человека по карманам стражей правопорядка.
Его взяло зло. Что это за человек, с которым не поговорить нормально? Почему он видит в Адольфе наркомана — асоциального, одинокого, опустившегося человека, безрассудно спустившего свою жизнь в унитаз? Почему дистанцируется, словно Миттенхайн чумной? Он не сделал ничего плохого, он не давал поводов так думать о себе.
— Не разговаривай со мной как с маленьким ребенком, мать твою!
Драки для этого района редкостью не были. Едва ли не каждый день, в одно и то же время, сюда приезжала машина скорой помощи: дважды, рано утром и поздним вечером. Это стало почти традицией, почти обычаем. Местные драчуны, пьянчуги и наркоманы не выходили в люди днем, словно специально дожидаясь назначенного времени.  Если Миттенхайн начнет драку — привлечет к себе ненужное внимание. Его и без того временами узнавали на улицах.
Он задрожал всем телом, застучал зубами. Пытался унять усиливающуюся дрожь в пальцах — не получалось. Бинты стали совсем нестерпимы.
Хайн схватил человека напротив за руки, сжал собственные ладони так, что пальцам стало больно. Поднес их к своему лицу, почти просяще всмотрелся в серо-зеленые глаза, словно в последний раз просил оставить его в покое и решить дело миром.
«Он знает, кто я такой. Он знает. Он знает…»
Но губы против воли улыбались, пальцы сжимались все сильнее, а злость становилось все труднее сдержать. Перед глазами помутнело, Миттенхайн едва не упал, но повис на незнакомце мертвым грузом. Вцепился в плечи, тщетно пытаясь успокоиться, но страх страдания оказался сильнее мечты о счастье.
— Ты совсем как они, — заплетающимися от страха и бившей его злобы сказал Адольф. Не важно, этот парень, скорее всего не поймет, о ком он говорит. — Совсем как эти чертовы отморозки, которые пытались… они говорили…
Дыхание перехватило, земля под ногами готова была принять весь вес его тела, но Адольф все же повторил сказанное ему совсем недавно. Сказал то, чего боялся больше всего на свете.
— Они говорили… о регистрации…

Он издевается?..
Этого не может быть, реальность — лишь самодельная карта  сознания. Это то, что сейчас видят глаза через расширенные от испуга зрачки; это то, о чем Адольф не может сказать, потому что знает, что помощь не придет к нему; это то, что говорит ему интуиция и что чувствует сердце, но отказывается слушать разум. Так может быть на сложившуюся ситуацию можно взглянуть с другой стороны?
Он издевается, говорил себе Миттенхайн, держась на ногах из последних сил. Пожалуйста, молча умолял он незнакомца. Пожалуйста, скажи, что ты пошутил, что ты не в серьез, что ты не понимаешь, о чем я сейчас говорю.
«Пожалуйста, скажи, что все это мне просто снится…»
Но желанные слова не принесли облегчения. Они лишь привели Адольфа в еще большее бешенство. Каждый звук, произнесенный незнакомым молодым человеком, заставлял Хайна кричать. Молча биться в истерике. Сжимать пальцы крепче.
В самом деле, лучше бы этот человек на него накричал. Ударил тяжелой ладонью в лицо, бросил на землю, пинал бы ногами до тех пор, пока не сломает ребра. Так было бы гораздо честнее. Хайн уронил тяжелую от мыслей голову на плечо человеку, который раз за разом бессовестно ему лгал.
— Спаси меня, парень, — едва уловимым для слуха шепотом произнес Адольф. Язык заплетался, не получалось произнести самые простые слова. Незнакомец совершенно точно был человеком, а Адольф — Потомком. И это имело свои преимущества. — Дом не принесет мне облегчения…
Если получится сказать ему, чтобы он отнес Потомка до дверей его квартиры; если получится переждать ночь, чтобы наутро броситься звонить Ноа и звать его на помощь; если он сейчас не потеряет сознание от переполнивших душу страхов и картин пыток с его участием; тогда остаток ночи действительно пройдет спокойно и Хайн сможет успокоиться.
На них уже странно посматривали прохожие. Кто-то ткнул пальцем, смеясь. Но Адольф их не слышал.
Ему на ум слишком поздно пришло осознание того, что он ранен. Игла легко проткнула ткань вязаного свитера, проникла под кожу. Хайн вскинулся, поднял голову, уже приготовился бежать — но не мог пошевелить ни единым мускулом! Ужас сковал тело Хайна не хуже чем химическая смесь, введенная под кожу. В груди что-то разжалось и с треском ухнуло куда-то на дно подсознания. Взгляд можно было помещать на постер к фильму ужасов.
Господи, нет! Не надо! Остановите это! Остановите это немедленно!
«Дайте мне возможность самому управлять своим телом!»
— Дышать… больно…
Губы свело судорогой, мир стремительно терял в четкости. Дышать получалось через раз и то с большим трудом. Легкие словно сдавило жгутом.
— Не… — он почти потерял сознание, но упрямо продолжал говорить то, что не говорил еще ни одному человеку в мире. Не то боялся последствий, не то просто не испытывал настолько сильных чувств, которые нуждались бы в словесном выражении. — Не... ненавижу… тебя…
Пальцы разжались, пустой стеклянный взгляд в последний раз увидел небо, и Адольф упал куда-то вниз.
В темноту и неизвестность.

Отредактировано Адольф Миттенхайн (11.05.2014 03:10:29)

Утро Крамера началось задолго до звонка будильника. Ночь выдалась сытная, полная кратковременных встреч, музыки и элегантных танцев. Завершилась она вполне приятным сексом без обязательств. Проводив безымянную свою партнершу до такси, Крамер белозубо обещал позвонить. Он безусловно выполнит свое обещание, передав номер телефона девицы Норбергу, дабы тот внес его в список ожидающих звонка где-нибудь в году этак девяностом.
Ложиться спать на жалких два часа Дитер счел бессмысленным, и недолго выбирал между измятой кроватью и бодрящим душем. Почти без следов вчерашней бурной ночи на лице, ухоженный, обильно облитый "Хьюго боссом", сияющий свежестью и жизнелюбием, хозяин клиники "Золотые Небеса" явился в свои угодья на тридцать минут раньше обычного.
Парковка, обычно забитая с утра автомобилями высококвалифицированного персонала, пока еще пустовала. Крамер приехал на такси, но все равно предпочел подняться к себе в кабинет не через парадный вход. Коридоры уже были полны жизни: медсестры и дежурные врачи заканчивали свои дела перед сдачей смены, шлепала влажной тряпкой уборщица - гневная старушенция, за скверный нрав прозванная персоналом клиники "Цербером". Крамер и сам порой побаивался лишний раз попадаться ей на глаза, настолько яростным и ненавидящим всех и вся существом она была, но увольнять не спешил. Бабулька работала прекрасно и всего на пол ставки. К тому же именно от нее можно было узнать последние новости клиники. Те самые, о которых никто не пишет в отчетах.
- Ноги! - этот приказ означал, что следует немедля вытереть и без того чистые ботинки о расстеленную на полу тряпку Цербера. Крамер послушно шоркнул подошвами, на автомате прислушиваясь к бурчанию террористки.
- Таскают тут всяких. Ночью в палату железную притащили, где это видано, словно мы приют какой, а не порядочное заведение! Натоптали! А я только к ночи все почистила.!
Крамер сделал было шаг дальше, намереваясь быстрее исчезнуть из церберовского поля зрения, да так и замер.
- Что вы сказали, фрау Шварц? Ночью не заселяют в палаты, возможно, вы ошиблись?
Нет, как выяснилось в следующие десять минут бесконечных возмущений и даже нецензурной брани, фрау Шварц не ошиблась, и она собственными глазами видела, как мелкий проныра Норберг приказывал дебилам-санитарам тащить какого-то бомжа, пройдоху и алкаша, а может и наркомана, в одну из VIP палат.
Крамер ушам своим не верил. Как это могло произойти? Норберг - тихий, ответственный, безукоризненный подчиненный вдруг без ведома начальства начал распоряжаться делами пациентов?! Хорошее настроение, непоколебимое даже после встречи с Цербером, начало блекнуть, уступая место неприятно-колкому холодному негодованию. Направляясь к указанной палате, демон достал мобильный телефон и позвонил своему секретарю:
- Я жду вас через три минуты в VIP палате номер 5.

Отредактировано Дитер Крамер (13.05.2014 12:19:41)

Сон был таким долгим, что больше походил на предсмертные приготовления.
Адольф «просыпался» два раза. Первое пробуждение, длинной в тридцать с чем-то секунд, он встретил с отчаянно гудящей головой, трясущимися руками и пугающим предчувствием, что его сейчас вывернет наизнанку. Но он успел только подумать об этом, а затем воспоследовала потеря сознания. Усталость и врожденная быстрая утомляемость в очередной раз спасли его от долгих переживаний.
В таком состоянии мозг, под воздействием пережитого стресса, создает успокаивающие картинки-фантомы. Чтобы было не так страшно очнуться снова, чтобы организм не вывернуло-таки на нервах, чтобы руки даже во сне не тряслись так же отчаянно, как Адольф сопротивлялся незнакомцу перед тем, как попасть сюда. То есть, не тряслись, а будто бы отбивали одному Хайну ведомый ритм. Что-то вроде азбуки Морзе, только вместо длинных ударов были одни частые.
Хайн «видел» дом. Обстановка в нем пугающе напоминала его собственное обиталище в Женеве, а брат приветливо бросил с порога «привет, я вернулся» (будто не было этих пусто прожитых без него лет!) и Миттенхайн с ужасом задался вопросом, а не бредит ли он.
Очнувшись во второй раз, Адольф инстинктивно улыбкой встретил опасность. Опасность смотрела на него черным глазком видеокамеры, щерилась безупречной отделкой стен, мерзко покалывала спину чистотой покрывал и наволочек. С трудом разлепив глаза, Хайн чуть дернул головой, проверяя тело на предмет возможности двигаться. Тело отозвалось тупой ноющей болью.
«Синдром Адольфа Миттенхайна»
— Мне не двигаться, что ли?.. смешно… — а оказаться полупарализованным, еще и переодетым в чистую одежду и со свежими бинтами на руках — еще смешнее. Особенно комичным было ощущать себя пациентом сумасшедшего дома, будучи в здравом уме и трезвой памяти. Инстинктивно хотелось проверить, не связаны ли руки. Но бинты были лучшим доказательством того, что руки ему предлагали распустить.
— Да пошли вы, блин… нафига? Не маскарад этот под сумасшедшего, а вообще — нафига?..
Если кто и наблюдал за ним, то только что он имел удовольствие полюбоваться на содержимое желудка заточенного в четырех стенах человека, который только что обнаружил, что размеры палаты ему слегка жмут. Повезло, одежда осталась чиста, пострадало только постельное белье. Кое-как утерев слюну со рта, Хайн дрожащими руками снял наволочку. Скомкал ее, тщась скрыть следы, и с ненавистью швырнул ее под кровать.
Спрятался было под кроватью и сам, да так и сделал, но услышал шаги. Высунув лохматую голову из убежища, Адольф скорчил в сторону двери самую мерзкую рожу, на которую только был способен.
— Чтоб вы все сдохли…
И с испуганной улыбкой залез обратно на кровать, лег так же, как его привезли, и закрыл глаза. Его все еще мутило, но он рассудил, что играть беззащитность пока что — наилучший вариант.

- Семь минут, - резюмировал Норберг, бросив взгляд на часы в холе, и быстрым шагом направился к пятой палате, на ходу поправляя воротник рубашки, манжеты, волосы. Выглядеть растрепанным не хотелось совсем.
Первое, что вертелось на языке и что хотелось заявить Крамеру: «Это не то, что Вы подумали!». Хотя Норберг понятия не имел, что может подумать Дитер в сложившейся ситуации, но тон, с которым начальник потребовал к себе секретаря, намекал, что объясняться придется долго, а главное убедительно.
Из всех вариантов пока что подходило: «Этому парню стало плохо на улице, я не мог остаться безучастным и привез его сюда…и да, у него есть когти…»
Во всяком случае, это звучало гораздо лучше, чем:
«Я вырубил его, что бы проверить, правда ли он может своими когтищами располосовать человеческую руку, а то у меня на кухне недавно капал кровью чувак с результатом его агрессии».
В обоих случаях Каин мог получить по шее, оставалось выбрать как сильно.
Норберг замер у двери пятой палаты и прислушался: Дитер уже был там и разговаривал, ну или пытался разговаривать с юношей.
Секретарь выдохнул и постучал, прежде чем открыть дверь.
- Доброе утро..
Если бы оно могло быть добрым.
- Я как раз хотел обговорить с Вами сложившуюся.. – Каин бесстрастно взглянул на парня, притихшего на кровати, а затем  встретился глазами с Дитером, - ситуацию.
Чувствовал Норберг себя глупо, как разбивший окно первоклассник перед суровым директором. Казалось, сейчас Крамер пошлет его за родителями, чтобы те устыдили свое чадо.
И уже проблемы с «Салусом» не казались такими катастрофичными.
Секретарь не хотел вдаваться в подробности своей встречи с парнем, хотя ему почему-то казалось, что Дитер как раз и ждет этих подробностей. А взлохмаченный мальчишка уже отошел и теперь испуганно озирался, видимо пытаясь понять, что за хрень кругом творится.
И все-таки надо что-то говорить.
- Я доставил его в клинику вчера поздно вечером, без сознания. И не предупредил Вас лишь потому, что не хотел Вас беспокоить ночью. И если честно, я понятия не имею кто он и как его зовут.
Вполне честно, без лжи и прикрас.

Крамер закурил был, наблюдая весь этот утренний цирк, да в палате стоят слишком мощные датчики и они тут же поднимут по тревоге всю доблестную рать "Золотых Небес" и автоматически врубят подачу воды. Не портить же еще сильнее и без того не самое приятное начала дня холодным душем, когда на тебе одет дорогостоящий пиджак от Гаравани.
Театр одного актера продолжал свой моноспектакль, в котором подошло время для апогея и угроз. В свой адрес Крамер уже давненько не слыхал подобного, поэтому услышав от совсем еще юного по демоническим меркам создания подозрительное шипение, лишь улыбнулся. Холодно и жестко, так, как это умеют делать военные и беспринципные циники.
В антракте явился и виновник торжества. Крамер удостоил его очень внимательным взглядом, оценив про себя и легкий румянец щек секретаря, видимо появившийся из-за спешной прогулки по коридорам клиники, и его слегка смущенный вид. Норберг быстро взял себя в руки, но мордочка нашкодившего щенка все никак не исчезала под маской идеального служащего. Демона изрядно повеселил и даже умилил этот образ. Словно перед ним стоял сейчас совершенно незнакомый ему ранее привлекательный юноша, оказывается умеющий смущаться и краснеть, но отчего-то носящий те же фамилию и имя, что и его железный секретарь.
- Доброе утро, Норберг. Какие удивительные человеческие качества - доброта и сострадание... А ведь они, как и всегда, оказались неоцененными тем, ради кого они проявлялись, - Крамер позволил себе легкий кивок головы в сторону обсуждаемого объекта, но взгляда от секретаря не отвел. Унижать Каина при свидетеле, да еще и не самом приятном, демон не стал, решив отложить самое вкусное на разговор тет-а-тет в наглухо закрытом кабинете. Но ситуацию следовало уже довести до логического финала, и если за появлением в клинике неизвестного пациента не стоит ничего иного, кроме жалости -  выпроваживать уже его на улицу. Ну хорошо, согласно клятве Гиппократа - в ближайшую государственную больницу, где таких как он изредка лечат за счет налогоплательщиков, но чаще всего безо всякого милосердия вышвыривают вон. Нет страховки - нет человека. И после этого демоны - самый жестокий вид Существ на грешной земле?
- А что здесь происходит, уважаемый, простите, ло сих пор не услышал вашего имени, нам расскажет мсье Норберг. После чего, я надеюсь, неприятный инцидент будет исчерпан и все мы трое сможем заняться нашими текущими, требующими пристального внимания делами.

Отредактировано Дитер Крамер (16.05.2014 04:13:20)